Ташкент, 85 год. Распахнулись створки транспортного Ил-76 и, цокая
подковками сапог по дюралю рампы, прошагал на бетонку аэродрома Тузель
дембель Димон, гвардии сержант Замятин. Медаль «За отвагу» на парадке,
дипломат с немудреными подарками домашним, да дембельским альбомом,
голубой берет, пыльный загар – первый парень на деревне, кумир
мальчишек. Из-под берета – холеный чуб с седой прядью – тоже знак, не
хуже медали или нашивки за ранение.
Маманя, как глянула на этот седой чуб, так и затряслась в
беззвучном плаче. А Димон нежно поглаживал маманю по вздрагивающей
спине и успокаивающе гудел: «Ну чо ты, мам… Ну не надо, вот же он я –
живой, здоровый…».
Вечером, у сельского клуба, Димон являл собой живую иллюстрацию из
бессмертного Теркина: «…И дымил бы папиросой, угощал бы всех вокруг, и
на всякие вопросы отвечал бы я не вдруг..». Дымил Димон не «Казбеком»,
а болгарскими «БТ» - делайте поправку на современность. А в остальном –
почти все, как у Твардовского. «…Как мол, что? Бывало всяко. Страшно
все же? Как когда. Много раз ходил в атаку? Да, случалось иногда…». На
вопрос о поседевшем чубе хмурился и сдержанно цедил: «Так… Было одно
дело…». И аудитория почтительно вздыхала, не смея будоражить незажившие
раны.
А дело было так. После учебки послали Димона в Афган, в
Джелалабадскую десантно-штурмовую бригаду. Пол-года бегал по горам с
рацией за плечами, хлебнул вдосталь и пекла, и мороза. От пули
ангел-хранитель его уберег, а вот от желтухи – не смог. Что вы хотите –
афганский гепатит и войска Македонского тут валил, и англичан, а мы что
– особенные?
Из госпиталя Димон вернулся отощавший и полупрозрачный:
выздоравливающих больных активно пользовали трудотерапией, благо работы
в госпитале всегда хватало, тех же траншей: копать – не перекопать.
Комбат глянул на доходягу – и отправил его на пост ретрансляции. Вроде
как на реабилитацию – куда на него такого сейчас рацию навьючивать –
самого таскать впору. А на посту – отожрется, на человека похож станет,
там и поглядим.
Пост ретрансляции находился на горе, у подножья которой
дислоцировалась бригада. Топал до поста Димон пол-дня – по узкой
тропинке, вьющейся серпантином вдоль скалистой стены. Сто раз садился
передохнуть, судорожно глотая разреженный воздух и отчетливо понимая,
что ни до какого поста он не доберется, а сука-комбат послал его туда,
чтобы избавиться от задохлика. А когда, наконец, добрался – понял, что
попал в самый настоящий солдатский рай.
Команда поста – семь человек во главе с сержантом-сибиряком Лёхой
Кедровым – основательным хозяйственным мужиком. Дисциплину поддерживал,
но руки не распускал и другим не позволял. Жратва – от пуза, готовили
сами – точнее, готовил всегда узбек Равшан Мирзоев, остальные чистили
картошку, да мыли посуду по очереди. Построений нет, строем никто не
ходит, отдежурил на станции или на охранении – и хоть спи, хоть в небо
плюй. Стряпал Равшан талантливо, умудряясь из стандартного солдатского
рациона создать любые деликатесы, а к праздникам рачительный Леха еще и
втихаря бражку заготавливал – хоть по чуть-чуть, а все как у людей быть
должно. Продукты им раз в неделю доставлял старшина на ишачке Ваське, а
больше они начальства и не видели.
Что еще надо для счастья солдату? Разве что маленько сердечного
тепла, да душевной приязни – и всем этим с лихвой одаривал их общий
любимец – кудлатый пес Паджак, живший на посту. Любил он всех солдат
без исключения и от щедрот душевных постоянно прятал солдатам под
подушки мослы, оставшиеся от обеда. Бойцы за это Паджака поругивали, но
не всерьез – понимали, что пес угодить хотел. И служил Паджак не за
страх, а за совесть – и по этой причине постовые в охранении зачастую
беззастенчиво дрыхли – знали, что чужого Паджак на версту не подпустит.
А когда Саньке Башилову пришло письмо от невесты – ну, вы понимаете,
какое… Так Паджак подошел к закаменевшему Саньке, башку ему на колени
положил и просидел так с ним весь вечер, ни на шаг не отходил. И Саньку
никуда не пускал – чуть тот двинется – Паджак его – лапой: сиди.
Наконец Санька взмолился: «Да я поссать, честно!». И то – Паджак его
туда-сюда проводил и под кроватью у него всю ночь провел. Понятно, был
пес для солдат лучшим другом, и был на той горе не только солдатский
рай, но и собачий.
А отбомбиться ходили бойцы на край скалы – нормальный сортир в
камне не выдолбишь. Пристраивались на узкой тропинке в полуприседе,
отклячив зады в сторону пропасти, да и бомбили помаленьку, держась за
вбитый в скальную трещину альпинистский карабин со шлямбурным крюком,
чтоб не свалиться. Ничо, привыкли, хоть и поначалу жутковато было
слышать, как ночной ветер в скалах завывает. Сержант Лёха требовал,
чтоб гадить ходили по двое: один бомбит, второй – на стреме, мало ли
что…
И вот сменился раз ночью Димон с охранения, да и решил перед
законным отдыхом отбомбиться. А кого на подстраховку позовешь? Санька –
на смене у станции, отходить нельзя, Гоги – в охранении. Будить
кого-то? Ну, вы понимаете. Сунул Димон автомат в пирамиду, да и пошел
самостоятельно – фигня, Бог не выдаст, свинья не съест. Пристроился
привычно над пропастью, держась за карабин – пошел процесс. А ветер
ледяной дует так, словно звезды с неба сдуть хочет. И голосит в скалах,
как ведьма в родах, и окрестные шакалы ему отзываются.
И вскочили в койках бойцы, как подброшенные, разбуженные кошмарным
воплем Димона. Не просто страх был в этом вопле – ужас леденящий, тоска
смертная. Похватали автоматы, ломанулись наружу как были – в трусах,
босиком. А навстречу им – Паджак опрометью метнулся, с поджатым хвостом
– юркнул в дом и под койку забился. А за ним следом – Димон. С
перекошенной мордой, с булыганом в лапе и со спущенными штанами. И
орет, не унимаясь:
– Сука, сука, сука!!! Убью, б...-а-а!!!
Оказалось. Умница Паджак решил на всякий случай Димона
подстраховать – привык, что солдаты туда по двое ходят, ну и решил
проявить инициативу. И пошел за ним следом, бесшумно ступая по
каменистой тропинке. И сидел рядом в темноте, охраняя Димона ото всяких
напастей, ничем не обнаруживая своего присутствия. А в самый
ответственный момент решил ободрить Димона – мол, не бойся, друг – я с
тобой. И – нежно лизнул Димона в лунную жопу!
Утром, бреясь у осколка зеркала, Димон заметил, что казацкий чуб
его побелел. В известке, что ли, измазал? Димон поворошил чуб мокрой
ладонью. Известка не стряхивалась.
|